Свет всему свету - Страница 127

127

Буржик обвел солдат долгим пристальным взглядом

— Скажете, сказка, чего болтает старый, ан нет: вся жизнь такая, и кто ни пойдет против дракона в одиночку, гибнет, и только.

— У нас свой был такой же, — заговорил Тарас, — а голов-то у него, может, и побольше. Все поотрубали.

— Поглядите-ка вокруг, сколько партизан у нас, больше, чем деревьев вон в том лесу, — указал Буржик на высокие нагорья, сплошь покрытые лесом. — Все они, партизаны то есть, на того дракона поднялись, да сил маловато. А пришли вы — и конец тому дракону.

Буржику около пятидесяти, но выглядит он старше. Полжизни он провел, можно сказать, в роскоши: отделывал богатые квартиры. Только роскошь была чужая, и благ ее он не вкусил. Так уж было. Бывало, командует им подрядчик, выжимает из него все соки. А что делать? Долго не находил ответа. С каким бы удовольствием схватил он подрядчика за шиворот, отхлестал по морде! Ну хорошо, а дальше что? Да, дальше? Посадят его в тюрьму или, самое меньшее, выкинут на улицу. Кто семью кормить будет? Франтишек сжимал зубы и беззвучно ругался, колотил по стене кулаком. Так бы его, мерзавца, так! Буржик давал волю воображению. Первым делом он схватил бы подрядчика, потом хозяина и с каким бы наслаждением стиснул им глотки, прижал бы к стене — и раз, раз, раз!.. А потом, потом тюрьма, голод семьи, может, смерть. Нет, думал, надо терпеть: жизни не изменишь. Так он буйствовал и смирялся, пока его не сманил к себе Батя. Может, еще есть счастье? А ну удастся разбогатеть? Есть же примеры. Да, упорство и смирение! Но когда пришли гитлеровцы, и Батя, разорив его, выбросил на улицу, он призрачному терпению предпочел открытую ненависть и ушел к партизанам Янчина.

Снарядом выворотило граб, и лежит он, как воин, павший в бою.

— Ай-яй! — качал головой сухонький грибообразный старичок, присаживаясь у израненного комля погибшего граба. — И деревам жизнь не в жизнь, и их из земли с корнем.

Это — отец Франтишека. Он словоохотлив и с удовольствием рассказывает о своей жизни. Ярко горит вечерний костер, весело потрескивают в нем сучья и беспокойные белые язычки пламени старательно лижут их, превращая в багрово-красный жар древесного угля.

Правда, нет ли, трудно сказать, но старику уже за сто, и у него все высохло: и кожа на лице сморщенная, как у перепеченного яблока, и шея столь тонкая, что удивительно, как держится на ней его седая голова, и руки, такие маленькие и плоские, будто их, как рыбу, много лет вялили на солнце. Да и весь он так мал, сух, тонок, что приходится удивляться, как может еще теплиться жизнь в этом слабом и хилом теле. А меж тем старик помногу ходит, ездит верхом, а то и часами лежит на позиции и постреливает себе по немцам. Глаз еще меток. Много он, бывший маляр-отходник, видел на своем веку разного рабочего люда, много стачек и забастовок в Чикаго и в Канаде, в Вене и в Париже, в Антверпене и Амстердаме. Немало судов бороздит моря и океаны, тех самых судов, на которых он работал со своей кистью. Сколько денег осело в чужие карманы при помощи мастера Буржика, а он так и вернулся лет пятьдесят назад в свою нищую Бистричку, не скопив ни доллара, ни франка, ни гульдена, ни форинта, ни марки. Все терпел. А появился Гитлер — чаша уж переполнилась, переполнилась и пролилась. Никто не захотел покориться черному фюреру и его сподручным из шайки Тисо. Вся деревня подалась в партизаны. Лишь девки да бабы остались дома.

А тут каратели. Переловили баб с детьми да на круг. Партизан требуют, грозят деревню сжечь. Только молчит деревня. Один дом подпалили с краю, второй подпалили. Вскрикнули бабы, оцепенели. А каратели с факелами стоят, окаянные, выдачи партизан требуют. Еще два дома запалили. Молчит деревня. Кричат, все спалим и вас всех в том огне пережарим: говорите, где партизаны. Сердце заледенело. Молчим, однако. Вот и вся деревня полымем объята. Чего ж теперь взять с них! Они все отдали им, душегубам. Не все, одначе. Вытащили меня, говорят, стар ты, пожалей матерей с детьми. Молчу, прижимаю к себе внучат и молчу. А они, изверги, вырвали детишек да за ноженьки на дерево. Не скажешь, всех попалим. Ахнули матери, взвыли — не передать. А немцы из автоматов р-раз... р-раз... Угомонили. Костер под детьми раздули. Женщины глаза руками заслонили. Стоят, не шелохнутся. А дети кричат, душу переворачивают. Говори, старик, требуют каратели. А как скажу, как выговорю, где партизаны. Как скажу, сорок человек тут близехонько, всего с час ходьбы. Ведь всех же загубят. Как скажу?! Они же, мерзавцы, уж большой огонь распалили. Чую, конец моим хлопцам. Бабы, кричу им, что же стоим мы, они, ироды, всех тут погубят, души их, бабы! Ахнули, и пошла свалка. Пальба, гитлеровцы их прикладами душат, они чем попало отбиваются. Да силы не равны. В лес бросились... Много полегло наших баб и девок, много детишек осталось там...

— То так было, человече! — закончил старик, почему-то обращаясь лишь к Голеву, будто ему одному и рассказывал.

— Как же тяжело тут людям! — вздохнул Тарас. — И так понятно их ожесточение. Что ж, гитлеровцы еще попомнят ту Бистричку!

У костра долго царило молчание, словно каждый задумался вдруг о своем, близком и далеком, что дороже всего на свете. Против Березина сидела Мария Янчинова. Чем заняты сейчас ее мысли и чувства? Молодая словачка с первой же встречи полюбилась Березину. Красивая, умная, с огоньком в душе, она никого не оставляла равнодушным, и Григорию хотелось слушать и слушать ее звонкий певучий голос и даже просто быть рядом, лишь бы ощущать ее присутствие. Уж не влюблен ли он в эту партизанку? За всю войну его не привлекла ни одна женщина. А сколько их было, и красивых, и умных, и тоже с огоньком в душе! Не потому, что он какой-то сухарь, ему не чуждо ничто человеческое: ни товарищество, ни дружба, ни сама любовь. Но дело осталось делом, и ему Григорий не изменил ни в чем. И вдруг Мария! Живой огонек в его душе, яркий, даже обжигающий. Нет, она ничего не говорила ему про свои чувства, ничем не обнаруживала их, с ее стороны не было и намека. Она больше и чаще с другими, чем с ними, и у Григория порою нет-нет да и шевельнется в груди что-то тоскливо-ревнивое. Пройдет несколько дней, и они расстанутся, расстанутся навсегда. Мыслима ли в таком случае какая любовь? Пусть и немыслима, а его безотчетно влечет к этой женщине.

127