Свет всему свету - Страница 124

124

Леона трясло как в лихорадке. Немыслимые терзания проникли в самую душу и жгли ее, беспощадно жгли на жарком огне.

Моисеев и его спутница скрылись за деревьями. Но что их ждет там? Нагонят ли их немцы на лыжах и вернут обратно, чтобы загубить в пытках? Или их прикончит в сугробах злючий татранский мороз? Или все же судьба улыбнется им и выведет к своим? Что?

Таню знали все, и ее слава была дорога каждому. Надю знали меньше, подчас иронизировали над ее легкомыслием. Только никто не осуждал девушку. Не без влияния Тани Надя полюбила радио и мечтала стать радисткой. Рацию она изучила досконально. Умела работать на ключе. Жаров выхлопотал одно место на армейские курсы, и сегодня у комдива должна была решиться ее судьба. Но вот она решилась по-другому. А как?.. Еще никто не знает.

Таковы были подруги, одна из которых — какая, сейчас не узнать — уже мертва и перед глазами сотен людей висит на одиноком дереве, взывая к мести. Другая же, преследуемая палачами, может, выбивается из последних сил, коченея на февральской стуже.

У Моисеева своя слава. То, что делал он, было малозаметно, но необходимо и даже героично. Полк дни и ночи лежал в снегу, ползал по снегу, ходил по глубоким сугробам, и начальник тыла ежедневно по две роты переодевал и переобувал во все сухое, привозил бойцам соломенные маты, изготовленные по его инициативе, и в снежном окопе от них было теплее, уютнее. Привозил он и сотни химических грелок, которые где-то раскопал на армейском складе. Добавишь в грелку немного обычной холодной воды, и от химической реакции она становится горячей. В метельные или морозные дни и ночи грелки эти выручали бойцов, согревая их коченевшие тела. Будничная и простая, вроде незаметная работа, а без нее девять из каждого десятка лежали бы в госпитале, а то, закоченев, и вовсе погибли бы.

Молодцеватый вид полка сильно потускнел бы, не будь Моисеев таким рачительным и заботливым. Не дай бог, увидит он солдата в порванных шароварах или в гимнастерке хоть без одной пуговицы. И починить заставит, и выстирать, и проутюжить, и пуговку пришить. Выпустит от себя, как из «ателье мод». Да притом отчитает так, что всю душу перевернет. Скажет, вот не берег шинель, срока не выносил, куда годится? Ну что шинель, скажет солдат, ведь ползешь, по горам лазишь, разве убережешься? А то, возразит Моисеев, сегодня один, завтра десять не сберегут обмундирования, а там тысяча, миллион... Понимаешь, мил-ли-он! Сколько твоим матерям и сестрам работать нужно, чтобы изготовить тот миллион? А!.. И солдат уходит, понимая, что за его шинелью стоит огромная фабрика, тысячи людей, которым придется работать вдвое больше, будь он таким беспечным. А раз, еще в Будапеште, поймал Моисеев Зубца без пуговицы на рукаве (ее отгрыз ему немец в схватке) и пошел отчитывать. Зубец объясняет, дескать, не я, товарищ майор, немец вчера отгрыз, а он свое. Это же вчера, почему не пришил ночью? Ведь идешь — на тебя весь Будапешт смотрит. «Нет, этот ничего не спустит!» — говорили про него бойцы. Зато уж, что положено солдату, все получает сполна и в срок.

Однако любили и ценили его не только за это. К тому имелись и другие весьма важные причины: был Моисеев храбр и отважен.

— Они его сонного взяли, не иначе!

А тем временем немцы начали седьмую атаку. И хоть эсэсовская тысяча сильно поредела, ее напор еще силен и опасен.

Дом Самохина, как заноза, очень тревожил гитлеровцев, и они выкатили второе орудие. Первое, не сделав и выстрела, было разбито артиллеристами Кострова. Новое орудие появилось внезапно и первым же снарядом ранило троих. Глеб мигом снял наводчика. Потом еще одного немецкого артиллериста.

— Вниз, в подвал! — скомандовал Самохин.

У окон нижнего этажа остались дежурные: снайперы и автоматчики. Им удалось вывести из строя расчет орудия. Второй этаж был сильно разбит. Он зиял проломами стен, и углы его совсем обрушились. Потеряв второе орудие, немцы повторили наскок на осажденных, но снова безуспешно. Вокруг дома они оставили много трупов. Пока противник не опомнился, Глеб с Павло выскочили наружу и снова пополнили запасы гранат, патронов, автоматов. Эсэсовцы рассвирепели. Они выкатили еще орудие и начали бить с дальней дистанции.

— Совсем осатанели! — ожесточился Павло.

Но вот смолкли пушки, и опять атака. Она длилась минут двадцать. Положение в доме Самохина сильно осложнилось. Из двадцати семи человек — трое убитых, много раненых. Четверо очень тяжело и лежат при смерти. А тут еще застрочил крупнокалиберный пулемет. Укрылись в подвал. Но что это? Дым и пламя. Значит, бьют зажигательными. В дыму весь второй деревянный этаж. Даже в подвале воздух стал горячим и удушливым. Все затянуто дымом, нечем дышать.

Дым. Огонь. Грохот пальбы из орудий.

Очередная атака отбита с трудом. Еще поредели ряды защитников разбитого дома. Всех погибших сложили внизу. Они только что стреляли, разговаривали, надеялись. Теперь им ничего не нужно. Лица их бледны, глаза неподвижны. Усилились стоны раненых. У молодого разведчика разворочен живот, и солдат умоляет пристрелить его сейчас же. Все равно умрет. Но чья рука поднимет автомат? У многих по две раны. У всех обгорели шинели, обожжены руки и лица. Зубец легко ранен в шею, Голев — в ногу. Ярослав стоял у окна с перевязанной рукой. Леону осколком зацепило ухо.

Наконец самая большая атака. Гитлеровцы осторожны: они атакуют ползком. Свыше сотни эсэсовцев ползут к дому с расстояния в двести метров и, медленно приближаясь, все туже стягивают смертельное кольцо. Связи нет: сгорела антенна. Зубец сквозь дым и огонь пробрался на второй этаж, чтобы из пролома стены спустить запасную антенну.

124