Свет всему свету - Страница 40

К оглавлению

40

У серого шишковатого камня скучились разведчики Чиокана и саперы Закирова. В плотном кружке — черноволосый румын с живым энергичным лицом. Речь у него звучная. Говорит, жестикулируя, по-румынски — скороговоркой, по-русски — размеренно, разделяя фразы длительными паузами.

Валимовский переводил речь румына, и у всех невольно росла к нему симпатия,

— Ух и город! — восхищался Раду Ферару. — Москва! Тыщу глаз имей — и тогда всего не осмотришь. Громада!

Румыны перебивают солдата, им все хочется знать.

— А ленинский Мавзолей увидели, — продолжал черноволосый, — про все забыли. Стоим без пилоток, не дышим.

Расспросам и рассказам нет конца.

Раду Ферару молод. Еще в школе пристрастился к рисованию. «Учись, Раду, — говорил учитель, — художником станешь». А как учиться? Отец — рабочий, и рад бы учить сына, да платить нечем. Вот и пришлось парню пойти на нефтепромысел. А началась война — сразу на фронт. Угар первых дней сначала дурманил. Отрезвила Одесса. Там и попал он в плен.

Было трудно, очень трудно. Но стоило вспомнить Одессу, и плен казался спасением. В вечерние часы он смог заняться и живописью. После нескольких копий написал русский пейзаж. С волнением взялся за портрет Ленина. Портрет вывесили в клубе.

— Знаете, что напишу? — сказал он солдатам. — Москву: ленинский Мавзолей, башни с рубиновыми звездами, дворец с куполом и красное знамя над ним. А на площади два румынских солдата, и их лица озаряет новый свет, свет мира. Так и назову картину: «Свет мира».

5

Писем из Бухареста не было, и Кугра тревожился. Почему молчит отец? Что в столице? А главное — как с переводом? Мысли об этом не выходили из головы. Обещанный перевод в крупный штаб открывал заманчивую карьеру, распалял честолюбие. А тут, как гром в ясное утро, эти события. Дело непременно затянется. Зло сплюнув, Кугра сапогом пнул дверь своей квартиры.

Грозный вид капитана не испугал Алексу: в руках денщика был надежный ключ к душе начальника.

— Письмо? Из Букурешти? Чего же молчишь, дурак! — набросился Кугра на денщика и поспешно вскрыл конверт.

Руки у него дрожали. Письмо еще более разбередило раненую душу. Ни слова о переводе. Букурешти митингует. На улицах толпы рабочих. Они кричат и требуют. У них сила. Доходы отцовских предприятий пошли на убыль. Нет никакой уверенности, что нажитое за столько лет завтра останется твоей собственностью. Все рушится.

Рассуждая сам с собой, Кугра открыл свежую бутылку рома. Он и не заметил, как Алекса покачал головой и вышел за дверь. Видите ли, не смеет тронуть солдата. Первая же рюмка вызвала ощущение, что он напрасно поступается своей властью. И кто запретит! Солдат — быдло! Он вспоминал свою роту этих дней, и лица солдат ему определенно не нравились. Откуда у них эта дьявольская независимость? Эта непомерная вера в свой завтрашний день? Конечно, от русских, от коммунистов. Они виноваты. Им не дает покоя его добро, его власть. Перед Кугрой будто закружили людские потоки на улицах Букурешти, о которых писал отец. Казалось, они неслись со всех сторон. Теперь эта людская масса — живое отрицание всех его настоящих и будущих благ — внушала страх и ужас.

Вошел командир другой роты — локотинент Щербан. Кугра налил рюмку, рассказал о столкновении с Жаровым, показал отцовское письмо.

— Сегодня эти толпы митингуют, завтра они возьмут власть, станут хозяевами. Так за что я воевал? Скажи, за что? — «In vino veritas»! — подумал он, выпил ром и вслух сказал: — Надо действовать. Не так-то легко нас опрокинуть. Законы, в конце концов, диктует собственность. Мы — соль.

— И мы пересолили, — сострил Щербан.

Маленький, толстенький, он слушал молча, хитро посмеиваясь и улыбаясь, так что не поймешь, поддерживает он тебя или осуждает. Сам Щербан — из учителей. Привык ни во что не вмешиваться, лишь глядеть и рассуждать. Но теперь он сильно атакован и не прочь кое в чем уступить новому, но вместе с тем любит, чтоб с ним повозились, понянчились, даже поторговались.

— Не затем я воюю! — опрокинул Кугра еще рюмку. — Не затем!

Щербан подзадоривал. Он не разделяет опасений Кугры, но и не поддерживает этих новых веяний. Он сам по себе. Никому не станет мешать, но и не хочет, чтоб мешали ему.

Разговор прервал Ион Бануш. Чиокан приказал побеседовать с ротой, наметить кандидатов на командирские курсы из солдат и субофицеров. Кугра рассердился. Что еще за выдумка! Оказывается, Бануш только что от Ионеску. Из его роты едут Симон Марку, сам Ион Бануш и другие. Есть директивы.

— Симон Марку будет офицером, ха-ха-ха! — покатывался со смеху капитан Кугра. — Да я ему морду бил, когда он был в моей роте.

— Чести тут нет...

Кугра прикусил губу, поморщился.

— Беседуйте, черт с ними! — махнул он рукой. — Хотите рому? — И, когда Бануш отказался, Кугра разобиделся еще больше: — Не выйдет из вас офицера, этики нет.

— Выйдет, господин капитан, и этика будет, только совсем другая, — возразил Бануш и вышел.

— Нет, так продолжаться не может — надо действовать! — ударил Кугра кулаком по столу. — Немедленно действовать!

глава тринадцатая
БУХАРЕСТ

1

Ясско-Кишиневские Канны буквально потрясли Фриснера. Столь грандиозной операции русских командующий немецкими войсками в Румынии и его штаб совершенно не предвидел до самых последних дней.

Ведь только в июне отгремела Белорусская операция. Размах ее огромен. Почти тридцать дивизий фюрер снял с других фронтов, чтобы заткнуть широченную брешь на севере. Он потерял там полмиллиона солдат. Почти шестьдесят тысяч пленных немцев русские провели через Москву.

40