Русские солдаты вытаскивали из огня домашний скарб.
К рассвету распогодилось. Выведенный в резерв взвод Якорева остался в селе. Разведчики сочувственно смотрели на стариков и женщин, что сейчас столпились у пепелища. Странно, к ним не было ни вражды, ни ненависти.
— Ох, горе, горе! — всхлипывал старый крестьянин. — Легче умереть...
— Не убивайся, отец, еще построишься; скажи спасибо, семья цела, — успокаивал Максим. — Серьга, переведи, — кивнул он Валимовскому.
Василе внимательно выслушал переводчика, с сомнением покачал головой.
— Построиться... Где леи взять? Да и боярин не разрешит. Он всему хозяин, да еще официр...
Как выяснилось, добрая половина земли в округе принадлежит боярину. Сколько людей он отправил в тюрьму, сколько разорил. Не умолчали крестьяне и про ночную клятву в боярском особняке.
— Теперь конец вашему боярину, сами хозяйничать будете.
— О, буна, буна! — зашумели крестьяне, выслушав переводчика. — Только силен наш боярин, — закачали они головами.
— У народа сил больше, — доказывал Максим. — Чего ему гнуть спину перед насильниками? Нравится — учись у русских, счастлив будешь. Нет — по-своему жизнь устраивай.
К Якореву протискался местный примарь и стал расспрашивать, кому он должен передать свои обязанности.
— Об этом их спроси, — указал сержант на крестьян. — А мы своей власти не устанавливаем: наше дело — фашистов бить!
— Но где жить? — в отчаянии твердил Савулеску.
— Не надо убиваться, старик, хочешь, поможем построить дом? — спросил Якорев.
Василе ничего не понимал. Какой дом?
— Вот возьмемся всей ротой и поставим тебе дом. Поставим, товарищи? — обернулся он к разведчикам. — Пусть помнит Советскую Армию!
— О, мульцумеск, мульцумеск! — прижимая руки к сердцу, растроганно благодарил крестьянин. — Только где же лес взять?
— Лесу много вокруг, сам видел, — выскочил Зубец. — Есть и сруб готовый.
— То ж боярский, разве можно?
— Боярский всегда можно, — отозвался разведчик. — Боярин и после того у всех в долгу останется.
Бойцы немедля приступили к делу. Им помогали крестьяне, среди которых сыскались плотники, и работа закипела вовсю.
«Боже, как все меняется!» — глядя на односельчан, дивился Савулеску. Еще вчера, трепеща перед боярином, они клялись не помогать русским, беречь все боярское, а сегодня вместе с ними возводят ему, Савулеску, дом из боярского леса. Конечно, не все такие смелые. Многих не видно вовсе. Даже вон его жена только и твердит с перепугу: «Ох, что же будет, что будет?»
Уже к полудню солдаты возвели стены, потом поставили крышу. Не успели лишь настлать полы и потолок: приказ торопил вперед, нужно было спешить.
— Теперь сам достроишь, люди помогут, — прощаясь, говорили солдаты румыну.
— О, буна, буна! — без конца твердил растроганный Савулеску.
Низко кланяясь, он долго стоял у обочины дороги и все еще никак не мог уразуметь случившегося, понять этих добрых солдат.
Полк наступал местами, где земля точно вскипела и внезапно застыла: всюду причудливые холмы, а рядом глубокие впадины. Заснеженный апрельский день тих и ясен, и, можно подумать, весна нисколько не торопится. Но это не так: под рыхлым снегом уже вода, и обочины дорог совсем потемнели, обнажалась сухая трава.
На привале появился мальчик-оборвыш. Хрупкий, как высохшая тростинка, он долго молчал, несмело озираясь по сторонам. Лишь черные, лихорадочно блестевшие глазенки его тоскливо глядели на солдат.
— Ты кто такой? — тронул его за плечо Глеб Соколов, и рука сержанта ощутила невозможную худобу под дырявой холщовой рубашонкой.
— Митря, — едва слышно ответил по-румынски мальчуган. — Дай хлеба.
Бойцы тут же потянулись к вещевым мешкам.
— А ну разувайся! — через переводчика потребовал Глеб.
Мальчик часто захлопал глазенками и вдруг заплакал.
— Чего ты, дурачок, — шагнул к нему разведчик, ласково поерошил черные волосы под войлочной шапчонкой и протянул ему теплые носки. — На, надевай, замерз небось.
Ребенок мигом успокоился и, вытирая рукавом глаза, несмело улыбнулся. Солдаты наперебой совали ему хлеб, сахар, консервы. Митря прижал все это к груди, не зная, как быть дальше. Пошел было прочь, но, видно, решил, что должен как-то отблагодарить солдат, возвратился, сложил все на обочину дороги, вынул из-за пазухи тонкую дудочку, похожую на свирель и, ничего не говоря, заиграл что-то жалобное-жалобное.
— На братишку похож, — подойдя к Максиму, кивнул Соколов на мальчонку. — Мой тоже вот так немало победовал на военных дорогах.
Дорохой — первый из румынских городов на пути полка. У немцев здесь крупные склады и базы. С командного пункта хорошо различимы позиции противника. За ними прямые линии улиц с белыми полотнами дорог. Краснокрышие домики, развернутые в две шеренги лицом к лицу, похожи на солдат, выстроенных для утреннего осмотра.
Самолет-разведчик сбросил вымпел: на станции идет погрузка вражеских эшелонов. Жаров вызвал командира саперного взвода.
— Берите взрывчатку и — сюда! — указал майор точку на карте. — Не один эшелон уйти не должен.
У Жарова связь со всеми подразделениями.
— Костров, смотрите за левым флангом: рота Румянцева уйдет с саперами.
— Трудновато мне будет...
— Всем нелегко.
— Хмыров дурит: с места не сдвинешь.
— Что ж, хотите, чтоб я за вас командовал? — кольнул майор, а сам стал думать о Хмырове. Взвод его был на виду. Послали на курсы, дали роту — и вдруг непонятная инертность.